Ивритская классика прошлого векаПереводы Мири Яниковой
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
От переводчика
Когда-то я бредила ими обеими. Обе родились в конце девятнадцатого века. Две лирические поэтессы, у обеих творчество очень личное, одной выпали на долю большие испытания, и она рано ушла из жизни. Обе писали о любви, но одна еще написала пронзительные стихи о Родине. А вторая, творчество которой было менее напористым и более мягким, в конце жизни описывала горе и потери. Одна жила в столице, а вторая – во второй, неофициальной, столице. Их звали… Нет, не Марина и Анна. Они носили другие, древние библейские имена – Лея и Рахель.
Когда-то я бредила ими так же, как лет за десять до того теми же Мариной и Анной. Но их, Рахель и Лею, я еще и попыталась вывести из их родной стихии и окунуть в другую. Я перевела их на русский язык. Тот, на котором, кстати, и та, и другая тоже могли писать – и писали.
Процесс перевода стихотворения с одного языка на другой я воспринимаю как магическое действие. Причем магии в нем больше, чем в процессе создания самого стихотворения. Автор получает текст Свыше. Для переводчика автор – посредник (пусть это и звучит парадоксально). Если ему не удается еще раз услышать ту же самую весть – и ту же самую музыку – что однажды уловил автор, то поэтического перевода не будет – будет пересказ, пусть и рифмованный. Хороший перевод обеспечивается мостом, построенным между Высшими мирами – и их отражением в двух душах, скитающихся внизу. Иными словами, переводчик может выразить автора только при посредничестве Небес, пройдя вверх и вниз по полной дуге этого моста.
Каждый из нас получает удовольствие, если ему случается так или иначе стать причастным к магическому действию. Магия притягивает. Холодок пробегает по спине в тот момент, когда ощущаешь, что автор когда-то уловил в этом месте то же самое, что сейчас слышишь ты, – и что тебе удалось точно «перевести» это его ощущение. Меня завораживает процесс перевода на русский язык равномерных рифмованных строк с аллитерациями. Рахель, которая сама тоже иногда писала на русском языке. Лея Гольдберг, упоминающая в своих стихах Есенина… Меня заколдовывают стихи, написанные на иврите силлабо-тоническим стилем. Мне кажется, что, переводя их на русский язык, я возвращаю их в родную стихию. Кстати, почти для всех ивритских поэтов начала двадцатого века, которых я переводила, русскоязычная среда не была чужой. Поэтому и срабатывало так легко волшебство «соавторства», – не только рифмы появлялись сами собой, но и ритм легко соблюдался, несмотря на очевидное на первый взгляд несоответствие среднего количества слогов, необходимых для того, чтобы вербально выразить одну и ту же мысль на русском и на иврите. Именно жесткость задания выявляла магию (которая, конечно, тут от слова магиа (ивр.) – «достигающий», «прибывающий») переложения рифмы и ритма на другой язык.
***
Но почему же тогда я решила подступиться также и к неровным и часто не рифмованным строчками Ури Цви Гринберга? Возможно, потому, что это для меня было вызовом. Да, и поэтому тоже. Но главное, конечно, не это. Ведь поэзия – это вовсе не только рифма и ритм, это еще и волшебство, песнь, весть от ангелов. Именно эту весть, и ничто иное, мы и переводим, облекая в заданную автором форму.
Но есть поэзия, исток которой – выше сферы обитания ангелов. Есть поэзия, которая является синонимом понятия «пророчество» и исходит из того уровня человеческой души, который соответствует в Высших мирах самому Первоисточнику. Поэтому и «форма» ее на первый взгляд «несовершенна» – там, откуда она пришла, отсутствует такое жесткое понятие формы, которое подразумевает подсчет количества слогов в строке. Невозможно представить себе, например, псалмы Давида, написанные силлабо-тоническим стилем. И при этом, трудно подобрать пример, более соответствующий самому понятию поэзии… Зато только с этого уровня можно спорить с Богом и требовать от Него ответа, что и делал Ури Цви Гринберг.
Собственно, настоящая поэзия и является всего лишь точным отчетом о беседах со Всевышним. Спускаясь и проходя через сгущающиеся нижние миры, эти «отчеты» обрастают формой. Вот здесь и приходится искать золотую середину – ибо, застряв, а иногда и завязнув, на уровне формы, послания Свыше теряют свое пророческое содержание. Но, не пройдя через эти уровни, они не смогут достичь адресата… В качестве примера полностью донесенного «донизу» содержания опять же хочется привести псалмы царя Давида.
***
Классик ивритской поэзии Хаим Нахман Бялик представлен здесь двумя поэмами. Оба эти перевода были сделаны мною по заказу для учебника Открытого Университета Израиля. Почему я не переводила Бялика, своего любимого Бялика, сама, в больших количествах и по собственной инициативе, почему я не приступила к нему раньше, без всяких заказов? Потому что Бялик, как это ни парадоксально, пришел ко мне впервые на русском языке – в блестящих переводах Зеэва Жаботинского. Я не видела, что тут можно добавить.
Если бы я стала писать текст под названием «Мой Бялик», то сначала я рассказала бы о том, что для меня он начался с попавшей тридцать пять лет назад в руки самиздатовской распечатки, с потрясения, заучивания наизусть, потом – взятия напрокат пишущей машинки, при помощи которой я сделала восемь тонюсеньких экземпляров под копирку и раздала самым любимым своим друзьям…
Бялик – это, конечно, прежде всего «Сказание о погроме». Но и еще – потрясающая лирика. И еще – то, что было для меня лично самым важным – тоска еврейской души, тема забытой Традиции, плачущей Шхины. И тема Мессии… И еще, как оказалось, – две прекрасные поэмы о детстве, которые мне и довелось перевести и которые я включила в эту книгу.
***
И напоследок, еще одна часть этого сборника – это два переведенные мною стихотворения Зельды. Почему всего два? А потому что я пока еще не осуществила проект под названием «переводы Зельды». Я не знаю, возьмусь ли я за него когда-нибудь – это решит та невидимая сила, которая независимо от нашего сознания и желания ведет нас по жизни. Такие вещи планировать нельзя, можно только с этой силой сотрудничать. Когда мне нужно было вжиться в новое место моего физического обитания на этой земле – город Хайфу на горе Кармель, когда я примеривала Хайфу к себе и себя к Хайфе – я увидела случайно стихотворение Зельды «Невидимый Кармель». Оно заканчивалось именно так, как заканчивались все мои собственные безмолвные беседы с моим новым городом – тоской и отсылкой к Иерусалиму, к вершине, которую я искала на всех встреченных мною горах, и которой на них не было… Так что этот перевод, точнее, два этих перевода – это пока что просто едва начавшийся диалог, приветствие, которым, возможно, все и ограничится, а возможно, и нет…
Лея Гольдберг
О Лее Гольдберг
Лея Гольдберг родилась в 1911 году в Кенигсберге. Закончила ивритскую гимназию в Ковно (Каунасе). Первые свои стихи (на иврите) опубликовала в 1926 году. Училась в Берлинском и Боннском университетах. Получила степень доктора философии. В 1935 году она репатриировалась в Израиль. Принадлежала к литературной группе модернистов под руководством А. Шленского. Работала в редакции газеты «Давар», была литературным консультантом театра «Габима», читала в Еврейском университете курс мировой литературы. Прекрасно владела русским языком, так же как и немецким, и французским. Очень много переводила, и стихи, и прозу, в том числе «Войну и мир» Толстого и стихотворения Ахматовой.
Лея Гольдберг первая и, кажется, единственная, писала на иврите тринадцатистрочные сонеты. Ее творческий мир завершен, и он представляет собой бесконечное пространство, заполненное образами, которые возникают в душе читателя именно благодаря тому, что на физическом уровне кажется незавершенностью – отсутствием четырнадцатой строки сонета, открытым окном, полным теней зеркалом, в котором каждый видит свой индивидуальный мир.
Мир Леи Гольдберг очень высок и тонок. Мы должны принять его, как драгоценный дар поэта, благодаря которому и мы стали туда вхожи. В нем висят на ветвях деревьев звезды, и клетки с соловьями стоят на подоконниках, за которыми опять же – звезды. И за звездами ходят в лес с корзинкой, как за грибами…
Из сборника «Кольца дыма»
Вечером
Известно мне, что означает «вечер». Скоро
тоска коснется замирающих сердец,
настанет час, когда захлопнутся затворы,
что только утром отворятся наконец.
И в щели ставен проползут, пробьются тени,
и возле лампы образуют полукруг,
и с чуть заметными намеками затеют
с моим портретом – тем, что в зеркале – игру.
И будут окна ухмыляться в черной злобе,
и только грустная лампада средь теней
мне посочувствует: «Сейчас заплачут обе,
и та, что в зеркале, и та, что схожа с ней».
«Все телеги полны зерном…»
Все телеги полны зерном,
и в лугах пасутся стада.
К небесам, охваченным сном,
распахнула осень врата.
Будто кто-то прочел наизусть
стих Есенина налитой,
и была разлита в нем грусть,
словно солнца сок золотой.
Ветви полны птичьей возни,
в них разыграна шумная пьеса,
а тропинка мечтала в дождливые дни,
как по ней пройдет поэтесса.
Она
Она тиха, как луч, скользящий по воде,
она легка, как свет весны, что реку дразнит.
Она поет, благословляя каждый день,
а мой мотив звучит лишь раз в году на праздник.
И будет праздник сердцу моему:
он для меня зажжет, возможно, свечи, —
но к ней вернется, позабыв мою тюрьму,
и будет горечь изливать ей целый вечер.
Я утешать умею, как она,
прощать умею и не ждать ответа.
И все ж ее покой и тишина
мне показали, что за ней – победа.
Белые дни
Эти белые дни так длинны – будто солнца лучи.
Велико одиночество, будто большой водоем.
В небо смотрит окно, и широкое небо молчит.
И мосты перекинуты
между вчерашним и завтрашним днем.
Мое сердце привыкло ко мне и умерило пыл,
примирилось и стало удары спокойно считать,
как младенец, что песню поет себе, глазки закрыл,
потому что уснула и петь перестала усталая мать.
Как легко мне идти, мои белые дни,
на неслышный ваш зов!
Научились смеяться глаза, не прося ни о чем,
и давно перестали подталкивать стрелки часов.
Велики и прекрасны мосты
меж вчерашним и завтрашним днем.
«Этот запах весеннего ливня, встающий…»
Этот запах весеннего ливня, встающий
с камней тротуара,
утонувшая в ярком сверканье стакана звезда,
эта песнь фонарей, эта сказка под звуки гитары —
я запомнила их навсегда.
Но не знаю совсем, был ли твой это взгляд,
в самом деле,
что зажег эти искры в крови,
и не знаю, действительно шла я – с тобой ли, к тебе ли
переулком, немым от любви?
Это было весной,
в каждой почке был смех сокровенный,
кровь смешалась с вином золотым,
и о каждом прохожем,
что взор поднимал вожделенный,
я считала, что он – это ты.
«Еловые ветви заснежены – кажется, будто летит…»
Еловые ветви заснежены – кажется, будто летит
большая белая птица на фоне пустых небес.
Как сказочный бледный цветок,
в синем небе месяц висит —
поскольку его погасить забыли – ему не по себе.
Моя огромная грусть покинула вдруг тюрьму
и повисла на фоне гор, как желтоватый дым.
Смешок осторожный в сердце.
И странно лишь – почему
мужчина, идущий рядом, вовсе мной не любим?
«Армада солнц скользит по льду реки —…»
Армада солнц скользит по льду реки —
разбившийся об лед корабль-пламя.
Вверх на горе береза тянет две руки,
как мальчик, что погнался за орлами.
Плененный молниями облачный навес
скользнул вдали и не задел небес.
И если сердце – в солнечных цепях,
уединенье его в бездну не заманит.
Дым поднимается к вершинам второпях,
и синева тоски уходит с ним в тумане.
И память, белая, как снег и этот лед,
алмазы прошлого погасит и зажжет.
«Не встанешь у дверей, страдая и желая…»
Не встанешь у дверей, страдая и желая,
колеблясь и стремясь вперед.
В такой ненастный день душа моя нагая
чудес уже не ждет.
Все ясно: встреча на углу, смятенье дома,
и не унять у губ зажженной спички дрожь,
рука дрожит, рука к руке влекома,
никто не спросит: «ну, так что ж?»
Есть путь один, ведущий к краю бездны,
к стенам, за коими – грядущая тоска.
Из тех краев назад дороги неизвестны,
забыты на века…